Неточные совпадения
Доктор и Парасковья Ивановна расстались большими друзьями. Проводы Петра Елисеича всего больше походили
на похороны. Нюрочка потеряла всю свою выдержку и навела тоску слезами
на всех. Она прощалась с отцом навсегда и в последнюю минуту заявила, что непременно сама
поедет.
Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал, что бал похож
на похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
Сын, никогда не разлучавшийся с отцом, сам был к нему горячо привязан и, узнав о внезапной болезни отца, занемогшего
на одной рыбной ловле, за Пушкином, куда он
поехал после
похорон дочери, тотчас же отправился, чтобы перевезти больного отца в Москву.
— А я сейчас
еду к Звереву, который, говорят, был очень болен и простудился
на похоронах Людмилы Николаевны.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим,
похороны Петра Григорьича совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя — тремя чиновниками,
на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные мира сего, облеченные в мундиры;
ехали в каретах три — четыре немолодые дамы — дальние родственницы Петра Григорьича, — и, наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая.
Миклаков слушал все это с понуренной головой и пасмурным лицом, и когда, после
похорон, Николя Оглоблин, с распухшим от слез лицом, подошел было к нему и стал его приглашать
ехать с ним
на обед, то Миклаков отказался наотрез и отправился в Московский трактир, где, под влиянием горестных воспоминаний об Елене и о постигшей ее участи, напился мертвецки пьян.
— Вестимо куда —
на похороны. А ты куда
едешь?
— Не скажу, конечно! — пообещал он. — Я
ехал сюда
на похороны, а попал, кажется,
на свадьбу? Это приятно!
Убежденные, что
ехать на бал к В. не должно и стыдно, все решили, что, однако, нельзя не
ехать, и даже отец Сережи отправился туда, «но скоро воротился и сказал, что бал похож
на похороны и что весел только В., двое его адъютантов и старый депутат С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти» (стр. 191).
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет
на свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться.
На другой день
похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату
ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
С нетерпеньем ждал Самоквасов Крещеньева дня, чтобы сыграть свадьбу, но пришлось помедлить: около Крещенья умерла Прасковья Патаповна, нельзя было Патапу Максимычу прямо с
похорон на свадьбу
ехать, а без него Дуня никак не хотела выходить замуж.
Он застал жену без языка. Так и не пришлось ему двух слов сказать.
На похоронах он громко подпевал городецким дьячкам — скитницы не пожаловали петь к Патапу Максимычу, очень уж сердилась
на брата мать Манефа, — и сама не
поехала и другим не велела ездить. Все ее слов послушались, никто из сбирательниц не приехал в Осиповку.
Серафима спросила себя и сейчас же подумала о близкой смерти отца. Неужели ей совсем не жалко потерять его? Опять обвинила она себя в бездушии. Но что же ей делать: чувство у нее такое, что она его уже похоронила и
едет с
похорон домой. Где же взять другого настроения? Или новых слез? Она поплакала там, у кровати отца, и
на коленки становилась.
Он начал спускаться по ступенькам. Ему стало вдруг легко. Ни к кому он больше не кинется, никаких депеш и писем не желает писать в Петербург;
поедет теперь домой, заляжет спать, хорошенько выспится и будет поджидать. Все пойдет своим чередом… Не завтра, так послезавтра явится и следователь. Не
поедет он и
на похороны Нетовой. Не напишет и Пирожкову. Успеет… Никогда не рано отправиться
на тот свет из этой Москвы!..
— Оставьте его, пусть спит, теперь все равно нельзя
ехать, завтра утром передадите ему это письмо, может
поехать с княжной Маргаритой Дмитриевной. Меня не будить. Доложите князю, что я приеду прямо
на похороны. Велите заложить тройку рыжих. Пусть отвезут князя и княжну и подождут
на станции Николая Леопольдовича… — подала княгиня Якову письмо Шатова.
— Что за костюм… Ты собрался, точно
на похороны… — оглядел граф своего приятеля. — Мы
едем веселиться… — Причем тут костюм… — заметил Федор Дмитриевич. — Это зависит от того, как мы будем веселиться… Прежде всего, куда ты повезешь меня?
Едва он приехал туда, весь промокший от дождя, как ему уже подали мою телеграмму о смерти брата, так что пришлось сразу же, не отдохнувши,
ехать обратно
на похороны.
После
похорон отца, княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел опросить приказания об отъезде. (Это было ещё до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана,
на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не
поедет и просит, чтоб ее оставили в покое.